Боль настырно сверлила виски, ввинчиваясь в них, захватывая обжигающе внешние уголки надбровных дуг, заставляя открыть глаза, вынырнуть из тьмы и отнюдь не вечного, как оказалось, покоя. Когда зрение адаптировалось к свету, она подалась в затылок, раскалённой докрасна колючей проволокой огибая изнутри затылочные кости – Мать умела приводить в себя (какое точное, хоть и двусмысленное определение! – она приводила любимых сыновей именно в самоё себя, а не только в чувство), и сейчас, с небрежным мастерством опытного палача добивалась того, чтобы Рауль поднял веки, чтоб не смел уплывать снова в желанное ему и нежелательное для неё бесчувствие и беспамятство.
Но лобно-височные участки пока не затронуты. Оставила на десерт, – равнодушно отметил нейрокорректор, по-прежнему не ощущая её присутствия, не принимая более удобной позы. Физическое неудобство… было именно неудобством, не более того, оно воспринималось в полной мере, но отстранённо, как во сне. Вообще всё было как во сне – нереальным, зыбким, неважным. И произошедшее до бездны, из которой Ама вытащила электронная богиня, казалось сном, кошмарным, пугающим до крика, но несуразным сном, хотя и помнилось в мельчайших деталях. Рауль знал, что всё случившееся – правда, но не верил. Впервые в жизни элита-учёного точное и неоспоримое знание разошлось с его принятием в качестве непреложных фактов.
Колюче щекотал ноздри озоном пересушенный воздух, это он еле слышно и монотонно гудел от электромагнитных наводок. Диагонально и горизонтально воткнувшиеся в противоположные стены, белые до синевы и зелени лучи-лезвия гневно, но малоощутимо для зрения мерцали, вибрируя, а впереди не воздвигалась привычная голограмма Матери, постамент оставался пустым. Рауль полусидел в кресле зала для аудиенций, будто брошенный в него, небрежно, в неловкой, неправильной позе. Он точно так же отчётливо помнил, что не приходил сюда сам. Значит, его сюда притащили, может быть, волоком, и свалили на сиденье, придав вид сидящего.
Как сломанную куклу. – В этой мысли тоже не было возмущения, только усталость. – Мы все – просто куклы Юпитер.
Сломанные.
Как Ясон.          
Внутри словно что-то взорвалось, невыносимо заболела левая рука, от лопатки до пальцев, отдавая в челюсть, сдавило за грудиной. Дзинкотаи, вопреки легендам о них, не умеют произвольно останавливать сердце. Оно попросту рвалось, но это тоже не имело значения – если всё кончится быстрее, чем предусматривает сценарий Матери – только к лучшему.
Да как же, как же. И ему никто не даст уйти так просто, кресло в этом помещении – не просто предмет мебели, но инструмент почти безгранично полифункциональный, биотехнолог не удивился сильному толчку, будто ударили в грудь от всего сердца. Через сердце – электрическим разрядом высокого напряжения с низкой силой тока.
Дефибрилляция. Всё верно.
Конечно, у идеального блонди она имела идеальное течение – хватило одного-единственного импульса, все не типичные очаги электрической активности вырубились, сумма векторов электрической активности клеток восстановилась, сердечная мышца начала эффективно сокращаться. Боль уползала, как приблудная собака, которую безжалостно пнули в бок.
Рауль глубоко вздохнул и шевельнулся. В поле зрения попал столик и бокал с вином.
Всё, как обычно, Мать?
Фарс, какой же… фарс. В него ты хочешь превратить трагедию? Думаешь, я буду это пить? Не думаешь? А я буду.
Ам протянул руку и подхватил донце стеклянного бокала в обнажённую ладонь. На поверхности круглого прозрачно-бордового зеркальца подрагивало отражение лица. Его лица? Вдруг показалось, что нет, что оттуда смотрит Ясон, ведь это его открытое лицо, гордый подбородок, синие глаза.
Один глоток Второй Консул сделать смог. Вкус? Что это такое вообще – вкус? Он забыл. Неважно это, важно просто глотнуть – он спокоен, он пил. Смешнее всего, что спокойствие было полным и настоящим. Донце бесшумно встало на идеально гладкую поверхность, когда перед лицом развернулся голографический экран, мерцая словами:
– Вы оба заигрались, дети мои.     
Рауль молча согласился – в этом Юпитер была права. Он заигрался, и позволил заиграться Ясону.
− Твой последний эксперимент неудачен, сын, − рябью прошли по экрану следующие слова.
И снова Ам промолчал – его не спрашивали, просто констатировали факт.
– Первый Консул в усеченном варианте удивительно бесполезное существо, − воспроизвели динамики недавнюю реплику Ясона.
Глушилка Катце подвела. Она всё слышала. – Рауль, кажется, вообще разучился чувствовать удивление. Разучился чувствовать. – Или, даже если не всё, услышанного хватило. Да и мнемограмма Минка...
– Ты не смог стабилизировать Ясона.
И снова она была права, главному нейрокорректору нечего было возразить – не смог. Очень старался, наизнанку вывернулся, почти сумел, но ведь «почти» не считается.   
– Ты будешь наказан.
Ну наконец-то. Ради того же вся эта церемония затевалась?
Ничего, кроме безразличного облегчения не ощущая, Рауль сперва медленно поднял голову, безо всякого выражения глядя на пустое пространство над постаментом; не нужно было напрягать воображение, чтобы представить угловатую, тощую, ничего общего с женской не имеющую фигуру. Как же она уродлива!.. Почему раньше он не замечал, насколько она уродлива? – вспоминая судорожно скрюченные в привычном положении кисти голограммы, с прежней гибкостью поднимающийся на ноги Ам снова не чувствовал ничего, даже гадливости. Просто не верил больше, что эти видимые и не видимые сейчас, неосязаемые руки способны на нежный, ласкающий именно по-матерински жест.
− Я готов.
Негромкий ровный голос биотехнолога не то чтобы не дрогнул – вообще не интонировал короткую фразу. Раулю (и то слабо) хотелось лишь одного – чтобы всё скорее закончилось, осталось только узнать, чем именно. Глубокая коррекция?
− Я не буду тебя корректировать, − вспыхнули синевато новые слова. Так и неявленный сегодня голографический лик богини Амой не умел улыбаться, но Аму легко преставилось, как на синевато-стальном лице появилась бы садистская улыбочка. И тут же пропала. Однако решению Матери Рауль опять не удивился – всё логично, всё правомерно: чего корректировать перед скорой утилизаций? Больше шансов Амам не дадут. Да и зачем Советник, если нет Главы? Король снят с игрового поля, ферзя можно раздавить.
Скорей бы. Он не успел как следует спрятать дневники, но это тоже неважно – их больше некому будет прочесть.         
− Линия Минк прервалась, − по прозрачному экрану, тоже поднявшемуся, чтобы быть на одном уровне с лицом дзинкотая, бежали давно заготовленные строки. – Ты создашь новую.
Последние фразы Рауль уже не воспринял, они ушли в сознание непонятыми, отодвинутыми на рассмотрение потом – вот сейчас у Второго Консула чуть не подогнулись колени: Мать оставила его жить. И помнить. Худшего наказания изобрести было нельзя. Ощущение – первое и оглушительное – с головой накрыло нейрокорректора удушливой тьмой, но зрение ещё успело схватить последние строки, плывущие по экрану:
– Иди, сын. Ты меня разочаровал. И очень расстроил. Забвение – горькое, но лекарство. Тебе оно пока не нужно – ты не считаешь себя больным.

Отредактировано Рауль Ам (2015-09-07 16:48:34)